Молоко волчицы (отрывок)
Век знал, что числится двадцатым
В больших календарях. Что впредь
Все фильмы стоит досмотреть, –
Тем более что нет конца там
Погоне умных за глупцом.
И попадёт на фронт Макс Линдер,
Сменив на кепи свой цилиндр,
Но мало изменясь лицом.
1961
Новогодняя кинохроника
Ещё раз. В последний, наверное. Вот она
Моргает на белом квадрате экрана,
Истерзана распрей, гангреной изглодана.
Посмотрим на зрелище. Спать ещё рано.
Разодрана родина. Изгнана доблесть.
Лишь флейта да стук барабанных прелюдий.
Так рота за ротой в Судетскую область
Вторгаются злобные, тусклые люди.
И руки, подобно прямым семафорам,
Для судорожного приветствия вытянув,
Свирепо глядят в настороженный форум,
В молчание прерванных, сорванных митингов.
На флагах свиваются щупальца свастик.
Ещё раз стучит барабан для потехи.
И квакает выпуклым ртом головастик:
«По-чешски ферботен. Вы больше не чехи».
И всё. Но стрекочет, спешит кинолента.
Туманы сгущаются. Дымы клубятся.
И вот на другой стороне континента,
Над пасмурной Темзой, на башне Аббатства
Вещают часы: «Погляди, джентльмен!
Всё в мире спокойно, не жди перемен».
Но, кутаясь, в кресле в коричневом кожаном,
Один джентльмен поверяет второму:
«Поймите же, сэр, в этом мире встревоженном
Мне грог не по сердцу и тошно от рома».
Второй джентльмен отвечает:
«Не знаю,
Конец ли, фортуны скрипит колесо ли,
Но мне эта абракадабра ночная
Не нравится. Кстати, упали консоли».
Затем джентльмены молчат.
Но, моргая,
Стрекочет опять кинолента, стрекочет.
В туманном наплыве столица другая
Над ржавой жаровнею славы хлопочет.
На старом бульваре, под старым каштаном,
Где столько дорог человечеством пройдено,
Легко ль очутиться бездомным, бесштанным,
Без женщины нежной и даже без родины?
А так вот и стой, сигаретой попыхивай,
Прогуливай как фокстерьера свой разум,
Задушенный в сумраке города тихого
Сегодняшним джазом и завтрашним газом.
И хлыщ поднимает приветственно шляпу
Навстречу лихим молодцам де ля Рокка.
И гибель заносит над ним свою лапу.
Но новый наплыв разверзает широко
В серебряных Альпах, на подступах льдистых,
Под вьюгой избушку бессонных радистов.
Не двинутся льдов кафедральные своды.
Священные тучи пасутся отарами.
В ночи новогодней и в сводках погоды
Всё, кажется, дышит привольями старыми.
Как будто старик этот – Фауст в косматом
Своём одиночестве бредит Еленой.
Шалишь! Он – весьма невзыскательный атом,
Обструганный временем, будто полено.
Радист принимает все радиоволны –
С кошачьим мяуканьем, с вальсами Штрауса,
Служака что надо, чиновник безмолвный,
Давно безучастный к звучащему хаосу.
Двенадцать часов! Новый год уже близко.
Нацелены жерла бессонных зениток.
И в синий хрусталь крутизны сверхальпийской
Земля наливает багровый напиток.
Тогда из приёмника вместо мяуканья
Взыванья картавого голоса лезут.
В нём смешаны с пьяной фельдфебельской руганью
Истерика женщины, скрежет железа.
И сразу тот лающий голос опознан.
То голос измены, угрозы и ужаса.
То грохот воздушной бомбёжки.
Но поздно.
Последние кадры проходят и рушатся.
Светает.
Над брешью траншейного хода
Дымится клочок розоватого неба.
Мадрид не встречал ещё Нового года,
Два года на дружеском пиршестве не был.
Над крышами Карабанчеля, над Парком
Раскат грозовой или рёв динозавра,
«Капрони» ли взвизгнул иль «юнкерс» прокаркал, –
Зенитчик не спит.
Начинается завтра.
Товарищи! Нам ли на празднике сетовать?
Нам молодость верит. Нас время торопит.
Так выпьем за зоркость зенитчика этого,
За наших друзей в новогодней Европе!
Антокольский П. Избранное. В 2 т. – М.: Худож. лит., 1966. – С.468-471.