(отрывок)
…Высокий забор на пути, лезут старухи на забор, одна, другая, десятая, цепляются дряхлыми пальцами, и падают вниз с высоты, и бегут, а за ними собаки, а за ними мальчишки, кухарки, полиция, пьяницы, – стой, держи! – бегут по большому городу. Омнибусы, кебы, конки и автомобили, – они не глядят, бегут. Широкое поле. И под широким небом, чуть видная, прямо на нас, исцарапанная, мокрая, оборванная, без одного башмака, бежит-ковыляет старуха, и радость и ужас у неё на лице: она первая, она победила! Всё ближе она и всё больше вырастает на полотне. А там далеко, на горизонте, мелькают какие-то жалкие пятнышки, – её отставшие горе-соперницы. Вбежала старуха в манеж, растопырила руки, кинулась жениху на шею и засмеялась и зарыдала, – сильна материнская любовь! В афишке кинематографа эта картина называется: «Бега тёщ», и после неё объявляется перерыв: нужно же дать отдых глазам. Тапёр перестал играть и, спрятавшись за портьерой, доедает недоеденный огурец; слышно, как хрустит у него на зубах. Барышня, жёлтая, в мелких кудряшках, с распухшей перевязанной щекой, отбирает у нас билетики. Из будки, что стоит позади, выходит, разминая ноги, прыщеватый и сонный верзила и устремляется в прихожую покурить. Целый день он вертит в той будке машинку и, бросая на экран огневую струю, заставляет этих старух снова и снова состязаться друг с другом, и, если он захочет, президент Фальер снова встретится с королём Эдуардом, и снова полетит на загоревшемся шаре его изобретатель Цеппелин.
Великий жезл власти дал людям кинематограф. «Остановись, мгновение, ты прекрасно!» – этот возглас перестал уже быть риторическим. Пусть Фальер только раз приезжал к королю Эдуарду, пусть он приезжал к нему только на мгновение, и жизнь тотчас же под¬хватила и унесла его дальше, пусть даже после этого мгновения он исчезнет с лица земли, но самое это мгновение, когда он сидел в коляске, и приподнимал цилиндр, и чесал переносицу, и любезно улыбался, – оно выхвачено из цепи других, остановлено, и может повторяться до скончания века; оно задержано на тысячи лет и попало в руки к прыщеватому парню, который, как Фауст, как Иисус Навин солнцу, крикнул всему этому: «Остановись, мгновение, ты прекрасно!»
Само время побеждено – и пространство! Сюда, на Разъезжую улицу, на угол Разъезжей и Коломенской, в маленькую грязную залу, где прежде был низко¬пробный трактир, сходят во всей красе и величии – Альпы! В афише на-писано: «Путешествие по северным Альпам», – и сверкают снега, и зияют про-пасти, а мы проходим черные туннели, и – под аккомпанемент тапёра, – про-носятся и пляшут перед нами, как перед окнами поезда, неподвижные, далекие, отстоящие за тысячу вёрст гордые, великолепные горы. Исполнилось слово Писания. Мы сказали горе: сойди с места! – и сошла гора, и пришла сюда, на угол Разъезжей и Коломенской, и заплясала под музыку тапёра. Магомету уже не нужно подходить к горе: пусть отдаст семнадцать копеек за вход, и гора подойдет к Магомету. Великий жезл власти дал людям кинематограф.
О, сонный верзила! О, голодный тапёр, доедающий за портьерою недоеденный огурец! О, жёлтая и безгрудая барышня с перевязанною щекою! Вы покорители естества, колдуны, полубоги. Вы двигаете горами, лесами, Парижами, Нью-Йорками, Лондонами, само время послушно вам, и, по вашему слову, покорно, как пойманный вор, оно отдаёт нам назад награбленные у нас драгоценности.
Если бы я мог, я стихами воспел бы кинематограф, но одно в нём смущает меня: почему такая страшная власть, такое нечеловеческое, божеское могущество идёт и создаёт «Бега тёщ»? К чему жёнам всем это чародейство, если «Бега тёщ» – его венец и предел? Дальше оно не идёт – и дальше не хочет идти. После «Бегов тёщ» мы увидим «Приключения с цилиндром игрока», мы увидим «Проделки сумасшедших», «Любовь в булочной», «Видения водолаза», но идеал всего этого – «Бега тёщ».
Выше этой высоты не восходит вдохновение кинематографа: бегут, толкаются старые женщины, их кусают собаки, их колотит городовой, – и больше ни-чего не хочет рассказать нам кинематограф: здесь вся его мудрость, здесь вершина его эстетики и его философии. Он, чудо из чудес, последнее, непревзойдённое, непревосходимое создание гениального ума человеческого, – по-чему же, чуть он заговорил, получилось нечто до того скудоумное, что сконфузило бы даже пещерных людей? Смотришь на экран и изумляешься: почему не татуированы зрители, сидящие рядом с то¬бой? Почему у них за поясами нет скальпов и в носы не продето колец? Сидят чинно, как обыкновенные люди, и в волосах ни одного разноцветного пера! От¬куда вдруг взялось столько пещерных людей на углу Коломенской и Разъезжей?
II
У кинематографа есть свои легенды, свои баллады, свои комедии, драмы, идиллии, фарсы. Он сочинитель повестей и рассказов и выступает перед публикой, как поэт, драматург, летописец и романист.
И, заметьте, все признают в нём именно поэта и драматурга, и любят его именно за его творчество. Сколько угодно посмотрите кинематографических афиш, – из десяти номеров программы только один, много – два, обычно бывает посвящён какому-нибудь подлинному событию или подлинному виду природы. Всё остальное – фантастика, мечта, вдохновение и в прежнее время было бы представлено на сцене или написано пером на бумаге, а теперь по воле магической техники перенесено на кинематографический экран…
1908
Корней Чуковский. Собр. соч. В 6 т. – М.: Худож. лит., 1969. – Т.6, с.117-119.